Fruehling in Paris совпала с очень важными словами, без излишеств. Спасибо за это. Я рад, что всё так сложилось. Нельзя пренебрегать способностью понимать других людей. Что бы ни происходило, настанет момент, когда всё разрешится. Спасибо.
Забава из забав. Кто в курсе, тот поймёт)
Такие дети — настоящая напасть в родительском доме, ибо они зубрят латынь вслух изо дня в день, из ночи в ночь, из месяца в месяц. Волей-неволей все в доме переходят на
латынь. Отец вдруг перестает употреблять испытанные веками прекрасные национальные ругательства и начинает ругаться по-латыни не только дома, но и в кафане, особенно когда ему не везет в карты. Мать, штопая чулки, напевает послания Овидия на мотив сербских народных песен, а служанка стирает белье в ритме классического гекзаметра и, нарезая лук, выводит нежные арии из «Пирама и Фисбы».
А какое волнение охватывает всех домашних накануне экзамена! Родители не спят ни днем, ни ночью, пряча ружья, кухонные ножи, соду, известь и другие смертоносные средства. Кому хочется, чтобы из-за проклятой латыни от родного дитяти осталась только посмертная записка: «Дорогие родители, я любил жизнь, но латинский язык вогнал меня в гроб. Бог уничтожил древних римлян и не мог простить им, что они выдумали такой язык. Прощай, мама, и береги моих братьев и сестер от латинского языка!»
Размышляя на эту тему, я всегда задаю себе один и тот же вопрос, почему бы «Обществу защиты беспризорных детей» не взять под свою защиту и детей, осужденных сдавать экзамен по латинскому языку. Общество могло бы, например, издавать красочные плакаты наподобие тех, которые призывают бороться с пьянством. На них можно было бы нарисовать сгорбленного молодого человека с испитым лицом и угасшими глазами; пусть бы одной рукой он схватил себя за волосы, а в другой держал пистолет. Под таким рисунком можно было бы крупными, бросающимися в глаза буквами написать: «Не учи латынь!» Плакаты можно было бы расклеить в самых людных местах: на вокзалах, в ресторанах, на базарных площадях, в вестибюлях и фойе общественных учреждений и вообще везде, где они, привлекая всеобщее внимание, могли бы заставить людей остерегаться этой смертельной опасности.
Есть вещи, которые у меня не задерживаются. Я получаю их в своё владение\пользование\распоряжение, и они исчезают в кратчайшие сроки. Сюда относятся самые разнообразные объекты, различными способами мною приобретенные и полученные. Помню, в далёком детстве такое часто случалось со случайными находками, утащенным у товарищей добром, вверенными мне раньше времени разной близости родственниками и знакомыми памятными безделушками или вполне пригодными и ценными вещами. Все они бесследно пропадают, не оставляя следа и малейшего намека на то, что когда-нибудь будут найдены.
Мы сидели рядом, Саша взяла меня под руку и положила голову на плечо, а я смотрел на ее пальцы, выделенные черной тканью моей куртки. Они, недлинные, розовые, перемещались по доступной части моего рукава, расчерчивая его белыми и черными прямоугольниками нот, превращая в клавиши пианино. Девять или десять лет назад я сломал один из них. Это событие пополнило ряд тех, которые в последующем сложили мое отношение к Саше. Со временем, снова и снова оборачиваясь на произошедшее, я с каждым разом все яснее понимал, как легко нарушить границы неприкасаемой красоты, вторгнуться грязного цвета кляксой в пределы идеальной белоснежной равнины. Но это уже другая история, мысли, достойные более строго рассуждения и анализа.
А тогда мы сидели рядом, и, казалось, содержимое ментальной составляющей моей черепной коробки вышло за ее границы и подобно молекулам газа заполнило собой весь вагон. Я не мог сосредоточиться, не мог ни оценить, ни прочувствовать ситуацию. Как и прежде, в моменты, когда мы оставались вот так, наедине в окружении обособившегося внешнего мира, мне нравилось, что Саша находится рядом, но я не знал ни единого средства, котором можно было бы способствовать этому. Мне тяжело давались ответы на ее вполне конкретные вопросы, выходили какие-то абстракные пятна, совсем не по теме. Однако теперь большую часть пути мы сидели молча. Вагоны метро - с недавнего времени неизменные свидетели множества подобных моментов моей жизни, несмотря на полностью неразборчивую и не могущую быть понятой речь стали о сталь, воздух и пыль, иногда, особенно когда я задумчиво цепляю взгляд за один из точечных выступов их выделанного деревом чрева, подкидывают мне вопросы вроде "А помнишь здесь... и когда... и с кем... и как...?" и множество других подобных. Теперь в их копилке есть еще пара пока что свежих, от которых в силу недавности произошедшего у меня есть еще шансы легко отделаться.
"Станция Шаболовская". Почти всегда, когда я провожал Сашу в общежитие, а это случалось каждый раз за редчайшими штучными исключениями, мы следовали по одному и тому же маршруту - на оранжевую, затем до Академической, откуда еще около получаса мы добирались пешком. Не помню с какого времени, наши прощания приобрели соотвествующую испытываемым эмоциям близость. До того я не решался ни на какую. Окутанные влажной серостью осенних или черной твердью зимних вечеров, мы стояли обнявшись какое-то время, перед чем я неизменно приподнимал её над землей, легко покачивая в разные стороны так, что через разной плотности ассорти тканей я грудью и лучевыми костями чувствовал мгновенную цепочку щелчков ее позвонков. И каждый раз в этот момент Саша улыбалась, о чем, в свою очередь, меня увещевала правая сторона моей шеи, приобъятая частью ее щеки. Всегда правая. Я быстро уставал, ставил её на землю, расстояние между нами несколько увеличивалось, и я еще заставал угасающие следы улыбки. Мы какое-то время стояли, говорили про какие-то ничего не значащие отрешенные мелочи - последствие моего к ней отношения, и расставались, несколько секунд еще сохраняя близость руками, хотя уже и не видя друг друга. Так было и в этот, последний, раз. Так же темно и влажно вокруг, та же приятная мягкость между моей грудью и руками, когда я прижимаю Сашу к себе, так же тепло на шее справа.
Вот и настали те дни, когда я плачу за право дышать мелодичным колючим хрипом. Он тесно вплетается в жёлто-серое небо, так и не наставшего уральского лета. Как добрая старуха-садовод норовит поделиться со всеми урожаем кровавых яблок, так и дождь щедро осыпает меня водяной мукой всякий раз, когда я снова у него в гостях. Последнее время я часто захожу к нему и долго брожу по гигантским комнатам его бескрайнего имения. Солнце, кажется, этому только радо и каждый день снова и снова зовёт меня заглянуть. А когда я прихожу, или просто забегаю узнать новости, оно прегорячо целует меня, и я знаю, что оно не хочет вновь уходить туда, откуда едва видным тусклым светом будет искриться его всеобъемлющая любовь. Однако ничто не в силах этого предотвратить, можно только отсрочить, но, как ни старайся, его рано или поздно всё же отгородят он нас. Уже сейчас мягкое, тусклое серебряное дитя его, тонко улыбаясь, всё сильнее сдвигая брови, является за ним, а оно всё просит прийти позже, но оно уже безмолвно кутает его в себя, взамен предлагая снег, много белых искрящихся песчинок.
Город слабо сопротивляется, потом нехотя позволяет себя им покрыть, в конце-концов, в изнеможении погружается в белое до слепоты болото. Он устал мне показывать всякие потаённые детали свои и теперь спешит скорее их укрыть чёрным с блёстками шёлковым покрывалом, ненавистно бросая взгляды на дома, которые, будучи несмышлеными отроками его, ещё зрячими желтыми глазами прожигают завесу, и свет незамедлительно крадёт из-под неё всё, что только обнажится.
Наконец, Он уводит с собой солнце. Уводит дальше и дальше, к себе, чтобы ни мы его не могли видеть, ни оно к нам тянуться. Ветер зол, но сделать не может решительно ничего. Теперь он в бессильной ярости сквозь слёзы и тупую боль пронзает собой всё на пути. Он-то знает, что серебряное дитя светила увёл с собой не только Солнце. Он похитил лето. Отобрал у ветра всё. Вместе с тем, обратил его сестру в белую колючую пыль, обречённую на бесконечное падение, на презрение со стороны тех, кто когда-то их любил, и кого любили они и, сами не зная того, любят даже сейчас. И, верно, они не знают, что с неба белым пеплом с погасшего костра ликования к ним спускается в истоме часть лета. Дождь, Ветер и Солнце - они были летом.
Воздух в обителях ещё долго не сможет поверить, что нечто когда-то давшее ему жизнь, что согревало и любило его, заставляя делиться тем же со всеми, снова похищено. Он не простит этого никому и будет в наказание больно ожигать щёки всякого, кто проделал путь через ледяную пустыню пепла в толстых тряпичных доспехах, и после того дерзнул окунуться в него.
Но оно вернётся, нужно пережить. Солнце сбежит. Любовь и тоска в нём разрастутся и волной смоют копоть с чрева ребёнка, и он снова превратиться в милого альбиноса, будет рваться, и сцепляться, и прыгать, и вертеться вокруг родителя, умильно улыбаясь белыми зубами и сверкать светло-голубыми глазами, отражая подаренный свет. Солнце выжжет недуг ветра, согреет дождь. И то, что сделают они вместе, смешается с грустью, тоской и надеждой, и лето хлынет нескончаемым потоком и заполнит каждого, проникнет в самые потаённые уголки, изменит всех.
А пока ветер остался один. В одиночестве утратил человеческое, поседел, стал жестче и острее, и теперь в неистовом бреду дождётся солнца, переживёт зиму…
...а кто-то нет.
Блин, стоило мне только войти в то состояние, когда всё пофиг, всё хорошо и прекрасно, когда будущее светлое и безоблачное. И тут на тебе, бля, лопата со здоровой кучей дерьма сверху, прямо возле моего носа. Чёрт, да я даже точно знаю день, когда это всё началось! Это в тот самый день, когда у меня сломался душ. Мыться было очень накладно.
Потом ещё сраное зачисление мне нервишки изрядно припортило. Из-за него, кстати, я так и не почувствовал, что лето наступило, что пришло время, когда ты встаешь, ничего не делаешь, выходишь, на улице щуришься на солнце или подставляешь ладони под капли – всё равно, и идёшь куда угодно, куда хочешь. А ветер такой мягкий, что ты его не замечаешь вовсе, зато очень приятное ощущение. И делаешь, что угодно.
"Во что превратилась моя жизнь? В погоню за…" За чем? Чего я жду в один прекрасный день? Я рождаюсь, вижу мир, как будто через целлофановый пакет, через грязное до невозможности стекло, вытягиваю из него редкие лучики и капельки. Воздух спёрт, кое-где иногда отдаёт какими-то знакомыми зловониями, а ветер не целует и гладит, а жжёт и царапает, говорит мне идти туда, откуда пришёл, ждать чего-то, что в один миг перевернёт мою жизнь. Я его слушаю, ведь он дурного не скажет – как-никак побывал в головах многих людей, принёс мне попробовать пару-тройку мыслей. Прихожу обратно в сумрачную расщелину в огромной искусственной скале к своей мягкой подстилке. Закидываю в доменную печь глотки мелко порубленные частички сухого горючего, заливаю раствором для быстрого распада. Всё это сгорает, перемежается у меня внутри, зола рассеивается по всему телу, опускается на каждый миллиметр, на каждую клетку цеха, где непокладая рук день и ночь, круглый год трудятся миллиарды рабочих, вкалывая для того, чтобы выжить и воспроизвестись, чтобы обеспечить студенистый фундамент своего цеха всем необходимым и следят за тем, чтобы, не дай бог, не случилось чего, и где-нибудь не сорвало бы трубу, или что-нибудь заработало не так. Потом я сквозь пылевую завесу мелко толчёной воды смотрю на закат и иду спокойно доживать старость, ждать смерти, слушать рассказы о жизнях других людей. Начинается бред, затем – темнота. Я мёртв? Похоже на то. Растворён где-то в утопии, мне тепло, удобно, однако несколько трудно дышать. И тут я открываю глаза и понимаю, что уже родился, что где-то за пределами моей коробки с кормушкой, подстилкой и умывальником твориться что-то необъяснимое. Шлепок – и я уже в состоянии говорить и изъясняться. В приступе сильнейшего любопытства и желания во всем разобраться кидаюсь наружу, а там всё неясно, нечётко, как будто через целлофановый пакет… И… такое чувство, будто я это уже видел… Видел…э…мм.. В прошлой жизни?
При рождении ты пока только "кандидат в личность". Немного погодя – маленький человек. И только потом ты уже превращаешься постепенно в полноценного плотного представителя расы. Или не превращаешься. Но это сейчас не главное. Важнее то, что пока ты всего лишь небольшой человек, тебе приходится гораздо легче. Я сейчас не имею в виду то, что не приходится самому выживать. Хотя, иногда и приходится. Не об этом. А о том, что пока ты ещё только в преддверии существа, которе все спешат из тебя получить, ты просто самый счастливый комок. В тебе масса талантов, способностей, которым ещё предстоит раскрыться или окостенеть в тебе, но главное – ты в ожидании этого. У тебя есть надежда. Пусть через много лет, когда ты узнаешь, что лишь очень немногие из них оправдываются, она потускнеет и запылиться, узнаешь, что бывают пустые и гнилые люди, пусть так, зато ты будешь пока жить в ожидании, в стремлении материализоваться, приобрести форму и облик. За это время, быть может, ты прожжешь тяжёлую плотную пепельную завесу вокруг, окажешься в сфере, где всё для тебя и ты во имя всего. А пока так, ты всемогущ, можешь изменить мир, полюбить всех и горячо чувствовать.
Полина! Гениальная - не то некорректное слово, которое я тут хотел употребить, но оно первым прилипло к твоей заметке в моей голове) Щас еще поковыряюсь немного, может отыщу что нужно.. Ну, вот, чего-то там чуть поближе к истине))) Так вот:
Полина! Изумительный текст, я в восторге от прочтения, и если бы рядом не спал брат, а через стенку родители, я бы вольно восхитился. Больше всего мне понравилось что ты увидела в описуемом то, что там сложно (с претензией на "почти никак не") увидеть. И манера самого описания. Крайне достойно изложено, и суть. Полина, ты молодец)
По содержанию, я подумал, если изъять элемент человечности, всё нормально встанет на свои места. Инфузория не решает и не вздыхает, просто (я не силён в бологии и разделах, так что всё со множителем "может быть"))) по теории вероятности или по какой другой схожей причине она от одного метода переходит к другому, как, например, при биосинтезе белка возникает ошибка с образованием патологического белка не потому что так угодно участникам процесса, просто была вероятность.
Про спермии - природа (что там под этим словом принято понимать, допустим) механизм ж практичный - одного может не хватить, а два - в самый раз! И с самого начала у них такая функция - у одного помочь и умереть, а у другого попасть по назначению. Думаю, это трудновато понять, потому что у нас в жизни таких примеров не очень есть. А, да, я же исключил человеческий фактор)) Значит вообще всё ок, все при делах, ничего лишнего, ничего случайного.
Вот. Отличная заметка. Просто супер
Мы привыкли считать биологию как естественнонаучную дисциплину наукой ясной и точной. Мы ничего в ней не доказываем, не развиваем пространственных мыслей, а исследуем и объясняем. Если есть грифельки у таракана, значит, есть. Значит, нужны. Как говорит наш зоолог по беспам, биологи-это топологи, то есть изучающие и описывающие фигуры. Однако есть очень много моментов, которые наполнены лиризмом и вызывают у меня неподдельную грусть. В зоологии примером тому служит опыт с инфузорией. Если при каждом бесполом делении(надвое) отсаживать ее новую клетку от материнской, то, в итоге, ей надоедает делиться таким образом, и она решает приступить к половому процессу. Ее микронуклеус (часть ядерного аппарата-для небиофака) делиться, в итоге, пополам. По идее, одной своей половинкой микронуклеуса она должна обменяться с другой инфузорией. Однако наша бедняжка сидит в одиночестве. Поняв, что партнера нет, она, вздохнув, вновь соединяет свой микронуклеус воедино…. Или другая, не менее грустная история. Ботаника. У хвойных для оплодотворения яйцеклетки вырабатывается два спермия. Вместе они идут через пыльцевую трубку, вместе проделывают этот длинный путь в недра семязачатка. Как братья, понимаете? Или, как лучшие друзья. Но вот. Один из них умирает. Редуцируется, так сказать…. Я понимаю, что это глупость, но почему он умер? Они шли вместе, помогали друг другу, чтобы один из них умер. И, наконец, по моему, самое плачевное. Цитология. При апоптозе (клеточной гибели) хроматин(внутреннее содержимое ядра) выходит из ядра. А ядро, как нам известно, состоит так же из мембраны. И вот она…. замыкается сама на себя. Как будто внутри нее что-то есть, как будто сейчас она будет пропускать рибосомы и белки с NLS -последовательностью. Она ждет, что прошлое вернется, что все будет по старому. Ан нет. Все эти примеры могут служить доказательством того, что я схожу с ума во время своей не совсем удачной сессии. Или того, что в них есть наша жизнь: ожидание, потеря, разочарование.